Крик ворона - Страница 32

Он неуверенно попрыгал по стенке, состроил ученическую, немного стеснительную гримаску, а когда Иван зашипел на него — тут же вежливо исчез. Но потом появился снова — возможно, не он, а другой — и привел двух зелененьких. Зелененькие кривлялись уже более настойчиво, а один до того обнаглел, что спрыгнул Ивану прямо на рукав. Иван захотел сбить его щелчком, но палец пронесся сквозь зелененького, а тот от удовольствия захрюкал. Потом пришли синенькие и серенькие.

Иногда зелененькие кувыркались, синенькие кривлялись, а серенькие пукали и хрюкали. Иногда жe синенькие кувыркались, пукали зелененькие, а серенькие хрюкали и кривлялись. Опять-таки иногда зелененькие хрюкали, синенькие пукали, а серенькие кривлялись и кувыркались. Частенько пукали, хрюкали и кувыркались серенькие, а зелененькие и синенькие кривлялись. Потом начинали пукать и кувыркаться зелененькие, синенькие хрюкали, а серенькие кривлялись. Иногда синенькие пукали, хрюкали и кривлялись, а зелененькие с серенькими кувыркались. А то, бывало, зелененькие пукали, кривлялись и кувыркались, синенькие кривлялись, кувыркались и хрюкали, серенькие пукали, хрюкали, кривлялись и кувыркались. Наконец, синенькие, серенькие и зелененькие хрюкали, кривлялись, кувыркались и пукали все вместе, и чем больше носился за ними с мухобойкой осатаневший Иван, тем головокружительнее становились их курбеты, умопомрачительнее рожи, наглее хрюканье и оглушительнее пуканье. Так проходила вечность. Иван сдался, обвык. Хотя каждый жест синеньких, зелененьких, сереньких причинял душе тягучую, томительную боль, он выделял в их полчищах одного, неотрывно следил за его манипуляциями, покуда остальные не сливались в общее бурое пятно, а наблюдаемый серенький, синенький или зелененький не наливался изнутри прозрачностью, так что сквозь него начинали просвечивать стены, и не истаивал вконец. Ряды врагов редели. Оставшиеся уставали, расползались в томлении по углам, и серым предрассветом вышел розовый.

Розовый был велик — с полчеловека — и умен сверхъестественно.

— Здравствуйте, почтеннейший, — вежливо сказал он, аккуратно взобравшись на единственный стул и закинув лапку на лапку.

— Пшел вон! — крякнуло что-то внутри Ивана.

— Не слишком-то вы приветливы, — ответил сокрушенно розовый, — а все потому, что гордитесь много и превыше всех себя ставите.

Он сложил головку на плечо и с укоризной посмотрел на Ивана. Тот накрылся узорчатой от грязи простыней и одним только красным глазом смотрел, мигая часто, на непрошенного собеседника. Розовый продолжал:

— Эх вы, люди, людишки, людики, люденятки! Возомнили, вознеслись — мы цари, мы владыки, мы венец творения. Да что вы можете знать о творении. Скажите по-дружески, почтеннейший, вы — венец? Иван что-то залепетал, глухо и долго.

— Скажите-ка, например, сколько по-вашему, по-людски, месяцев в году?

Иван рассмеялся и произнес. Ясно и четко:

— Не обманешь, нечисть, не обманешь. Двенадцать их, двенадцать. Я говорю тебе, говорю. Знаю, я знаю.

— Допустим. — Розовый сменил интонацию и сделался учителем или судьей: — А сколько в вашем году дней?

Иван задумался.

— Это допрос? — поинтересовался он.

— Ну что вы. Самый искренний, самый дружеский... допрос, конечно, но без пристрастия. Вам ведь больно?

— Больно, — сознался Иван, — хотя и неловко об этом говорить.

— Ну вот видите! — Розовый ликовал. — Итак, сколько же деньков в вашем году?

Иван снова задумался: «Семь? Нет — февраль, понедельник пасха...»

Он загибал пальцы с таким усердием, что пот прошиб. Потом воспрянул:

— Дайте календарь, я сосчитаю.

Розовый замахал ножками, но уже от возмущения.

— Ваши календари! Я теряю сон из-за расстройства нервов, только привидится лишь один. Знаете, не поминайте-ка их к ночи, почтеннейший, вот что я вам скажу. Вот вам грифельная доска.

Розовый полез за пазуху, достал оттуда чистейший носовой платок, .сушеную жабу, веточку сирени, коробочку.

— Надо же, — бормотал он. — Какая незадача! Куда же я ее подевал? Такие волнения при моей чувствительной натуре, при моих нервах!

Он раскрыл коробочку, достал оттуда таблетку, положил под язык. Ивану стало жалко розового. Он сказал:

— Не мучься, я вспомнил. Их триста шестьдесят пять.

Розовый от радости сглотнул и снова засучил ножками.

— Как же, — сказал он иезуитским тоном, — как же мы поделим их, чтобы каждому из месяцев досталось поровну? Строго поровну — в том справедливость.

Чертили долго. Иван пальцем на стенке над кроватью, розовый — пальцем в воздухе. Иван сказал:

— Готово. Изволь взглянуть.

Розовый дунул. На стенке проступили огромные кривые знаки:

«365 : 12 = 30, 41666666...»

— Нет, — сказал розовый, — это нельзя так. Что за точки?

— Дробь, — ответил Иван.

— Дроби не бывает, — категоричнозаявил розовый. — Дробями не поровну. Надо поровну.

Иван чертил, чертил, чертил шестерки дальше и не заметил, что розовый исчез.

Приходили синенькие в форме шестерок. Они, по обыкновению, кувыркались и хрюкали, но ни на полслова не становились даже девятками. Серенькие группировались и строили напротив Ивана три большие, подвижные и противные шестерки. Иван плакал, и слезы лились, оставляя кляксы: «6-6-6-6-6-6». Он брал ботинок и маркой резиновой подошвой, стачивая ее до дыр, во всех углах рисовал шестерки, все ждал — избавление ли придет, ответ ли. Мешал шкаф. Иван изрисовал его снаружи, изнутри, с боков, сверху, а положив дверцей вниз — сзади и снизу. От перемены положения шкафа на стене открылось чистое пространство — Иван покрыл шестерками и его. Травмировал, раздражал, угнетал, оскорблял, унижал, бесил своей белизной потолок. Умоляемые зелененькие кувыркались на нем шестерками, следов не оставляя. Иван лил на разные предметы чернила в виде цифры шесть и подбрасывал их к потолку. Иные запечатлевались. Иван успокаивался и порой кокетливо задирал ноги, пригибая к ним голову. Он казался себе самой возвышенной шестеркой на свете. И даже обезьянничанье нагло задиравших ножки синеньких мало задевало его.